Все в свое время - Страница 81

И еще здесь были все его приятели. Младшие дети, поколение конца пятидесятых — весельчак Эдвард Скотт, хмурая Лиза Дуглас, Марк Фергюсон — этим летом мальчишка пережил тяжелое горе, во время прогулки на яхте по Атлантике утонула его мачеха, которая любила Марка, как родного сына. Неразлучные Арчибальд Поллок с Анной Бэлфор — им было всего по шестнадцать лет, и высший свет долго гудел, когда они открыто объявили о своей помолвке, полностью проигнорировав мнение родителей. Свадьба должна была состояться через два года, когда Арчи исполнится восемнадцать, но уже сейчас было видно, что это будет очень красивая и гармоничная пара. Как нежно он ее обнимал, как ласково она склонила голову к его плечу, совершенно не страшась слухов и пересудов… Впрочем, их брак обещал быть счастливым во всех отношениях — Поллоки и Бэлфоры были дружными родами, и подобный союз мог только укрепить из дружбу. В начале лета они всей компанией отмечали помолвку, дружно и весело, на Острове Каменных Истуканов, посреди океана, под шум взлетающих космолетов — никто потом не мог вспомнить, кто первым предложил столь оригинальную идею, но всем понравилось.

Ну и, конечно, Катрин, Кэт, Рина. Она сейчас была одна, брат Джозеф, как старший наследник Гордонов, во втором ряду, с отцом, красивая, светловолосая, с нежной, завораживающей улыбкой… Подруга детства, с которой они вместе играли во дворце, когда родители засиживались на очередном заседании Палаты Лордов. Подруга юности, с которой они вместе гуляли по Иерусалиму, любовались закатом над Средиземным морем и летали на луну. Веселая, беззаботная Катрин — из озорной, угловатой девчонки, гадкого утенка, она выросла в прекрасную жар-птицу, женственную, чувственную, нежную. Ей было пятнадцать лет, а все свободные кавалеры от восемнадцати и до тридцати уже выстроились очередью за ее рукой и сердцем. Но они видели только ее красоту и положение отца — Эдвард видел в Катрин душу. Добрую, верную, непоседливую, хулиганку, которая легко придумывала озорные шалости и с радостью впутывалась в самые лихие проказы. Сколько раз они дрались, в шутку, сколько раз Эдвард носил ее на руках, как носят верную боевую подругу. Они не виделись несколько месяцев, с мая, Эдвард сдавал экзамены на полигоне, Катрин отдыхала в родовом особняке в южной Африке. А сейчас она стояла рядом, в одном футе, прекрасная, как никогда, и Эдвард даже не мог к ней прикоснуться. Его одолевало странное смущение, которого раньше никогда не было, и еще более странное чувство — почему-то хотелось быть с этим человеком рядом, причем не здесь и сейчас, а везде и всегда…

— Эд, ты чего такой хмурый сегодня? — тихо, чтоб не отвлекать церемонию, прошептала она.

— Да вот… Так… Ну… — почему-то слова отказывались приходить на язык.

— Ну и ну. Слушай, это ж ты теперь, получается, настоящий офицер? Поздравляю. Я тебя хотела еще летом поздравить, но связи не было, потому вот, держи, — девушка протянула Эдварду маленькую коробку, завернутую в подарочную ленту. — Это тебе. Подарок. Только раскроешь потом, договорились?

— Рин, зачем? Не надо…

— Перестань! Надо! Ты теперь солдат, тебе положено о гражданских заботиться, а это — чтоб не забывал, что есть еще что-то, кроме службы, — и нежно улыбнулась.

Вот такой вот разговор. Под сводами готического собора, под звуки речи Папы, который обращал новорожденного принца к Христу. Эдвард на самом деле догадывался, что подарила ему девушка — у Катрин был настоящий талант вырезать из дерева, и она очень часто своим знакомым дарила небольшие фигурки, вырезанные всегда с каким-то скрытым контекстом. Арчибальду и Анне она, например, подарила двух буковых голубей — когда они были вместе, то стояли прочно на любой поверхности, но стоило их разделить, и они тут же падали. Лизе Дуглас подарила на день рождения веселого клоуна из ясеня, чтоб та хоть иногда вспоминала, что в жизни есть что-то, кроме поста и молитв. Что она подарила Эдварду? Наверно, тоже что-то в подобном духе. У Катрин богатая фантазия, только ее отец, лорд Джон Гордон, часто бывает недоволен — по его мнению не дело леди из высшего общества марать свои руки резьбой по дереву. Для этого есть простые люди и рабы, так что иногда родовой рабыне Катрин, Милене, полячке, приходилось выручать хозяйку, заявляя, что это она на самом деле делает. Хотя все всё прекрасно понимали.

Кто-то резко пнул Эдварда в спину. Впрочем, почему кто-то? Эдвард Скотт собственной персоной, теска, бесцеремонный и наглый, никогда не унывающий и вечно находящий неприятности на свою голову — только он мог во время столь торжественной церемонии открыто зевать и травить анекдоты, да такие веселые, что приятели с трудом сдерживали смех.

— Чего тебе, второй? Отстань! — по старой традиции, два Эдварда друг друга называли второй и первый, чтоб не путаться — кто какой когда-то решила монета, Гамильтон оказался первым.

— А я и не пристаю, первый, — Скотт говорил нарочито громко — чтоб его слышал не только Эдвард, но и окружающие. — Просто на ваши страдания смотреть надоело. Скукотища…

— Какие еще страдания!

— Да ты не шипи, первый, не змея. Делай лучше что-нибудь. А то уже надоело, стоите, тоску смертную изображаете, один стоит, столб проглотил, посмотреть в ее сторону боится, вторая и того лучше, во все стороны глазами бегает, лишь бы с ним не столкнуться… Влюбленные, называется… Ну, не знаю, обними, что ли… А то ты нашу Рину знаешь, она может и первой обнять…

— Первый!

— А я что? Я ничего. Я тут вообще рядом проходил. Кстати, шипение у тебя плохо получается, если хочешь змей в стереофильмах озвучивать, еще потренируйся. И на меня так не смотри! Я тебя тоже люблю, первый, но Рина — больше. Или Арчи позвать, пусть он тебя научит, как девушек обнимать надо… Эй, Арчи! Ты сейчас не очень занят? Подойди сюда на секунду…